Маятниковый эффект

Экскурсовода звали отец Войцех, и к началу четвертой за день экскурсии он уже изрядно утомился. Устало, с сухой формальной улыбкой, взирал он на заполняющих зал туристов, на их раскрасневшиеся, блестящие от пота лица и бесформенные одежды из серой, очень плотной, несмотря на жаркий день, ткани. Особенно нелепыми казались священнику дети. В последнее время стало общепринятым, выводя ребенка в публичное место, одевать чадо в своеобразный комбинезон без рукавов, разделяющийся на штанины лишь на уровне колен или еще ниже. Такой наряд несколько ограничивал подвижность, зато уберегал детские тела от взглядов потенциальных педофилов. 

Во всем зале лишь священник был одет ярко: изящная, со стоячим воротником, сутана цвета бычьей крови, перехвачена широким кожаным поясом. На шее — белая колоратка, на морщинистом аскетичном лице — круглые очки, почему-то желтого цвета. В этом облачении экскурсовод выглядел продолжением музейной коллекции, о которой намеревался рассказать. Средневековый зал со стрельчатыми сводами принадлежал некогда монастырю, но сейчас его заполняли картины и скульптуры. 

— Первый зал, — продолжил отец Войцех речь, начатую в холле, — знакомит нас с искусством позднего Средневековья и Ренессанса. Здесь представлена преимущественно храмовая скульптура, а это значит, что персонажи, которых вы видите...

— Мама! — пропищал капризный детский голос. — У тети нога голая!

Священник привычно сдержал тяжелый вздох и продолжил:
— ...вы видите святых с характерными для них атрибутами. Справа от входа вы видите статую святой Екатерины с ее главными символами: мечом и колесом.

Скульптура изображала коронованную, золотоволосую валькирию, замершую в грациозном и одновременно властном шаге. Правая рука сжимала длинный серебристый меч, левая опиралась на золоченое колесо. Золоченым был и то ли облегающий панцирь, то ли чешуйчатый корсет. Небесно-голубые широкие рукава и разрезанная до бедра юбка развевались, словно от ветра или стремительного движения. Несмотря на древность, краски не облупились и нисколько не поблекли.

— Будущая святая родилась в 287 году. Изучала труды языческих писателей, философов и ученых. Отличилась непримиримостью в борьбе за истинную веру, каковую несла людям не только в ходе богословских диспутов, но и при помощи своего меча.
— А зачем колесо? — нервно спросил худощавый мужчина, которого отец Войцех еще раньше выделил в толпе из-за рубашки с непристойно коротким рукавом.
— К колесам в те времена привязывали язычников, не желавших принять истинную веру, — уклончиво ответил отец Войцех. 

Туристы возмущенно зашептались.

— Зачем? — спросил худощавый, словно не замечая растущего вокруг напряжения.
— Вид казни, — сухо пояснил священник. — Человека привязывали между колесами, вращающимися в противоположные стороны, и те разрывали...
— Человека? — возмутилась грузная женщина с малиновыми пятнами на щеках. — Говорите уж прямо — атеиста!
— В те времена еще не было атеизма как такового, — холодно ответил отец Войцех, — а теперь перейдем...

Поднялся возмущенный гомон.
— Атеизм был всегда! — воскликнул кто-то. — Даже если на заре человечества он и назывался по-другому...

— Перейдем далее, — с мягким напором произнес священник, на ходу перестраивая намеченный маршрут. Не то чтобы он не привык к подобным слушателям, но сегодня у него уже не было сил терпеть. — Перед вами — святая Елизавета Тюрингская. Розы в ее переднике символизируют...

— Мама, — вновь запищал противный голосок, — а что у тети на блюде? 

— ...символизируют хлеб, который святая несла, чтобы передать...

Но его уже не слушали: люди один за другим поворачивались туда, куда смотрел ребенок. Там стояла статуэтка святой Лючии, в золотых одеяниях и, разумеется, с подносом, на котором лежали два человеческих глаза. 

— Там глаза на подносе, — сказал кто-то. — Зачем вы показываете нам эти ужасы? 
— Позволю себе напомнить, что вы пришли на экскурсию, посвященную искусству эпохи...
— Так и показывайте искусство, а не этот садизм пополам с распутством!
— А чьи там глаза?
— Розы в переднике святой Елизаветы есть не что иное, как хлеб, который та несла, чтобы передать его единоверцам, находящимся...
— Не уклоняйтесь от ответа! — вразнобой сказали сразу два или три человека.

Строго заговорила маленькая и худощавая женщина с серым лицом:
— Извольте объяснить, для чего вы рассказываете все эти ужасы? Особенно детям! 
— У нас клерикальное государство...
— Но упоминание об этом оскорбляет чувства неверующих!

Нужно было рассказать историю святой Елизаветы и двигаться дальше, повествуя о святых с мирными, нейтральными атрибутами и избегая таких, как апостол Фома, опирающийся о длинную пику, Симон Кананит с огромной пилой, святая Агата, держащая на подносе женские груди, или святой Себастьян — обнаженный атлет с многозарядным самострелом в руках, позирующий рядом с привязанным к дереву и утыканным стрелами язычником. Нужно было делать все, как всегда, как он делал уже бесчисленное множество раз до этого.

— Зачем? — отец Войцех чуть понизил голос, но как-то так, что туристы немного притихли. — Я скажу вам зачем. Затем, что история, которую вы даете в школах малым сим, настолько искажена и выхолощена в угоду вашей идеологии, что я вообще не уверен, понимаете ли вы хоть половину из того, что я говорю. Вынужден напомнить, что в самом начале, на заре истинной веры, религия несла людям не мир, но меч. Потом установился шаткий баланс, закончившийся в конце Средневековья, когда так называемая инквизиция, прежде бывшая светской организацией, надзиравшей за религиозными структурами, превратила весь западный мир в клоаку садистских репрессий над всеми, кто имел хоть какое-то отношение к религии. Затем, в эпоху Просвещения, вновь удалось достичь некоего баланса, пока в двадцатом веке не наступили 75 лет теократического правления — некоторые из вас их отлично помнят. Это был своеобразный реванш за инквизицию. Атеистов, конечно, не травили в колизеях дикими животными, не пилили пилами и не распинали на крестах, как в начале нашей эры, но погромы были, и были расстрелы. А уж сколько светских зданий — от дворцов, особняков и музеев до складов и бассейнов — было отнято у населения и отдано под храмы и церковные нужды, сейчас даже страшно вспоминать. Затем начался новый виток: государство осталось клерикальным, но антирелигиозный фанатизм вновь начал поднимать голову. Его следствием стала серость, не только в переносном, но и в самом прямом смысле, причем серость не равнодушная и инертная, а энергичная, агрессивная и активно враждебная всему красивому и необычному, всему, что выходит за рамки монотонного быта. И если бы речь шла лишь о давлении на людей! В наше время под угрозой уже сама культура. Сколько спектаклей, опер и мюзиклов на религиозные темы оказались под запретом из-за того, что якобы оскорбляли чьи-то атеистические чувства! В нескольких, черт возьми, улицах от моего дома ночью вандалы сбили барельеф, украшавший портик церкви: дескать, изображенная сцена Страшного суда пугала детей из школы напротив, хотя церковь стояла там уже лет сто и дети ее даже не замечали. Зачем я рассказываю все это? Затем, что чем быстрее вы перегнете палку со своей антирелигиозной истерией, тем скорее цикл повторится снова. Если вы пришли сюда, чтобы угрожать мне статьей об оскорблении чувств, — выход там. Тех же, кто пришел за историей искусства, — прошу за мной.

Ропот, пробивавшийся еще в середине речи экскурсовода, под конец перешел в настоящую бурю криков, в которой едва удавалось выделить нечто определенное. 

— Это все религиозная пропаганда...
— ...оскорбление антирелигиозных чувств...
— Какое искусство, какая история, вы же...

Кто-то подскочил к одной из статуй и плюнул в нее, но промахнулся. Священник торопливо опустил руку в карман сутаны, нащупал пульт и нажал на кнопку вызова охраны.

— Покажем ему! — взвился вдруг пронзительный крик женщины с багровым лицом. — Покажем ему историю искусств!

Женщина бросилась к постаменту святой Лючии и попыталась качнуть его. Колонна устояла, но тогда женщина схватилась за саму статую. За­звенела сигнализация, но было ясно, что охрана не успеет.

Отец Войцех неожиданно успокоился и с хладнокровной аккуратностью расстегнул широкую пряжку своего кожаного пояса. 

Краснолицая подтаскивала изваяние к краю колонны, собираясь сбросить его на пол.

— Дом Мой, — произнес священник, хотя из-за криков его не мог слышать даже он сам, — домом молитвы наречется...

Ремень хлопнул так, что звенящее эхо взлетело под готические своды бывшего храма. Женщина заверещала, выпустила статую, бросилась прочь.

— ...а вы, — экскурсовод хлестнул еще, на сей раз целясь в старика, который, подхваченный волною безумия, срывал со стены картину, — сделали его вертепом разбойников...

Третий удар ремня священник направил в воздух, но туристы уже и так теснились к выходу. Появление двух охранников заставило их броситься в бегство, и вскоре зал опустел. Отец Войцех услышал крики в фойе: кажется, кто-то кричал на кассира, требуя вернуть деньги за входной билет.

Священник, застегивая ремень запоздало дрожащими от гнева и страха руками, подошел к картинам. Ближайшим было полотно «Изгнание торгующих из храма» Эль Греко. 

— Прости их, — пробормотал отец Войцех, глядя в расширенные праведным гневом глаза Спасителя. И вдруг испуганно, тревожно спросил: 
— Но ведь лучше так?.. Лучше, чем если бы невежество, агрессия, ханжество и вандализм творились бы во имя твое, Господи?

Рассказ опубликован в журнале NewTone