Обратная сторона жизни

Неловкое молчание, неудобные вопросы и долгие паузы при попытках подобрать правильные слова — говорить о смерти у нас не принято, что подтверждается практикой. Чтобы выяснить, почему у общества столько барьеров, связанных с этой темой, мы пригласили на беседу тех людей, для кого обсуждать смерть — одна из профессиональных обязанностей.

Виктория Урсова, клинический психолог

Работала кризисным психологом в психологической службе МЧС России. Координатор проекта «Дом на полдороги» (в рамках «Ночлежки»), модератор встреч проекта Death Cafe, где обсуждаются разные аспекты смерти, умирания, проживания утраты.

Андрей Гнездилов, врач-психиатр, д.м.н.

Создал и долгие годы возглавлял первый в России хоспис для онкобольных (Хоспис №1 «Лахта»). Общественный деятель, почетный доктор Эссекского университета. Автор нового метода в психотерапии — сказкотерапии.

NT: Насколько табуирована тема смерти?
В.У.: В российских СМИ эта тема не такая уж и табуированная, хотя я не пожелаю никому, чтобы об их смерти писали в тех формулировках, какие используют наши журналисты. Если говорить о малых группах — трудовой коллектив или семья, я заметила, что чем меньше группа, тем сильнее табу. О смерти можно прочитать книгу, найти информацию в интернете, увидеть сюжет по телевидению, но при этом трудно говорить о смерти с близкими, если такой традиции в семье нет. Очень важный момент, как произошло первое столкновение человека со смертью и что было дальше. Если это случилось в детстве, то имеет значение, как взрослые вели себя, был ли ребенок на похоронах, как с ним это обсуждалось. К слову, в психологической службе МЧС есть возможность задать вопрос онлайн. И очень часто спрашивают, как поговорить с ребенком о смерти и стоит ли вообще это делать, нужно ли брать детей на похороны.
А.Г.: Я считаю, что многое можно проговаривать, но все-таки есть вещи, которые должны держаться в изоляции. Где тема смерти точно табуирована, так это у наших властей: пытаешься донести им, что не хватает персонала, лекарств, но у бюрократов свои показатели. Я говорю об этом, потому что знаю реальность. Сейчас в хоспис в день поступает примерно 5–6 больных, умирает 4 — ужасная пропорция. И это приходится переживать персоналу за одно дежурство.

NT: Зачем мы используем метафорический язык во время обсуждения смерти?
А.Г.: Трудно мириться с тем, что с человеком происходит, что он умирает. Образный язык спасает, как и чувство юмора. Однажды пациент спросил у меня: «Скажите, пожалуйста, а на том свете кушать можно будет?» Я ответил, что там все можно.
В.У.: Когда мы говорим о смерти, то часто используем метафору пути: уйти из жизни, в мир иной, отправиться в лучшее место, в добрый путь. В этом есть какая-то надежда, что существует продолжение за гранью, что человек когда-нибудь вернется или что он где-то там идет. Говоря о ком-то «он умер», мы понимаем, что и сами умрем, а значит, никогда не встретимся ним. Это достаточно драматично и страшно для осознания. На наших встречах в Death Cafe участники зачастую стараются называть вещи своими именами, уходя от метафор, образов.

Книги об осознании смерти, ее осмыслении и принятии (рекомендует Виктория Урсова)

Мэри Роуч «Кадавр. Как тело после смерти служит науке»
Элизабет Кюблер-Росс «О смерти и умирании»
Джулиан Барнс «Нечего бояться»
Ирвин Ялом «Вглядываясь в солнце: жизнь без страха смерти»
Филипп Арьес «Человек перед лицом смерти»
Лев Толстой «Смерть Ивана Ильича»

Оксана Мороз
Доцент кафедры культурологии и социальной коммуникации РАНХиГС

— Смерть обсуждалась всегда. Достаточно посмотреть на то, как в разных культурах на протяжении истории фиксировались иконографии смерти (например, танец макабр), описывались различные аспекты загробной жизни. Также есть объяснение табуированности, которое связано с квазимистическими ожиданиями — боязнью обсуждать смерть потому, что это не вписанное в наш мир явление. Мне кажется, люди поэтому отказываются готовиться к смерти. В то же время попытка снять табу с этой темы связана с задачей встроить смерть в регламентированную жизнь.

Репрезентация смерти в соцсетях, компьютерных играх, чат-ботах и проработка темы с точки зрения digital afterlife, то есть цифрового бессмертия, как будто бы не имеют ничего общего с физическим умиранием. Поэтому можно предположить, что изменений нет, но в действительности они есть. Например, распространяется death awareness movement (дословно «движение осознания смерти» — примеч. ред.), приверженцы которого стараются сделать тему смерти не табуированной.

Обрядовая сторона отношения к смерти не сильно поменялась, так как люди, причастные к религии, используют цифровые инструменты именно как сервисы, а не как то, что меняет ритуальные практики. Молитвенное собрание может быть организовано, например, с помощью WhatsApp, и это не повлияет на суть встречи. Здесь важно отметить другое: в онлайн-среде воспроизводится нечто похожее на обряды и ритуалы. Например, поминки — не регламентированный обряд, но привычная практика для многих конфессий и культур — можно проводить и в соцсетях, собираясь в памятную дату на аккаунте умершего или тегая усопшего. Другое дело, когда появятся чат-боты, воспроизводящие логику общения умершего: в таком случае меняется представление о смерти как таковой.

Социальная смерть если не отменяется, то значительно трансформируется. Это заставляет задуматься, видят ли люди разницу между живым человеком и его онлайн-репрезентацией? Диджитализация делает смерть более видимой и публичной. Например, кончина кумира становится частью повестки онлайн-обсуждений. При этом я в своих антропологических наблюдениях не заметила большой разницы между онлайн-отношением к смерти и офлайн. Да, онлайн все делать проще, и разговаривать о смерти в том числе. Хотя все-таки в сети чаще встречаются обсуждения смерти игровых персонажей. Но это в какой-то степени учит людей тому, как относиться к ней в реальности. Тем не менее в человеческом сознании сильны паттерны, диктующие скорбеть, горевать, переживать утрату, находиться в трауре. Все эти аспекты отношения к смерти не отменяются, но дополняются онлайн-обычаями.

NT: Как люди принимают новость о том, что они скоро умрут?
А.Г.: Осознание своего диагноза — это травма. Человек к ней не подготовлен. На мой взгляд, период, когда человек узнает о своей скорой смерти, тяжелее, чем когда он в неведении. Много раз мы натыкались на то, что говорили пациенту его диагноз, а на следующий день он встречал медсестру и спрашивал: «А когда вы назначите мне лечение?» Нам кажется, что больной все понимает, но на самом деле — нет. Возможно, проще начать с вопроса: «А что будет, если вы завтра умрете?»
В.У.: Да, важно, чтобы человек осознавал себя в моменте здесь и сейчас. Мы как раз работаем над этим в проекте «Трава» (организатор Death Cafe — примеч. ред.). Несмотря на то что на наши встречи приходят люди как раз познакомиться с вопросом смерти, острее почувствовать жизнь через конфронтацию этих понятий, для многих неочевидно, как поступать, если смерть окажется близка. В теории они понимают, что в первую очередь нужно составить список дел, и предполагают, что, наверное, им будет плохо и они обратятся за помощью... Но здесь вот это «наверное» мешает осознать неизбежное.

NT: Как медицинский персонал воспринимает работу с тяжело больными или умирающими людьми?
А.Г.: Когда за рубежом стали открывать хосписы и набирать для них персонал, выясняли, переживал ли человек утрату, разговаривали об этом с кандидатом. Узнавали, как он себя чувствовал, когда впервые столкнулся со смертью. Понятно, что некоторые воспринимали все спокойно, но и те, кто панически боялись, шли в пекло для того, чтобы перебороть страх.
В.У.: Такой подход — бояться и идти — создает фундамент для формирования эмоционального выгорания. Вообще, есть две значимые категории, которым необходима помощь. Первая — это родственники, переживающие утрату, а вторая, не менее страдающая категория, — это персонал, работающий с пациентами: врачи, медсестры, санитарки, психологи. Конечно, существуют разные способы профилактики эмоционального выгорания, но часто бывает, например, что персонал перегружает сам себя работой ради заработка. Получается замкнутый круг: люди выгорают, устают, а чтобы отдохнуть, им нужно больше денег. Чтобы было больше денег, нужно больше работать. Они берут дополнительные смены, устают еще сильнее. Эта воронка закручивается, и люди выгорают: так что специалисты помогающих профессий сами отчаянно нуждаются в помощи.

Частотное распределение ассоциаций к слову «смерть», 1986–1996 гг.
По данным «Русского ассоциативного словаря» (Караулов Ю. Н. и др., 2002)

Частотное распределение ассоциаций к слову «смерть», 2019 г.
По результатам соцопроса, проведенного журналом NewTone

NT: Очерствляет ли человека работа с умирающими людьми, как проявляется эмоциональное выгорание?
В.У.: Если рассматривать глобально, то любая работа с людьми может приводить к нему. Постоянная коммуникация забирает у человека много ресурсов. У представителей помогающих профессий, которые работают с людьми в острых и кризисных состояниях, эмоциональная отстраненность, безусловно, появляется на одном из этапов формирования синдрома эмоционального выгорания. Первая его фаза — это напряжение: организм начинает понимать, что происходит что-то не то. Постоянная усталость, повышенная раздражительность, после выходных на работу категорически не хочется выходить. Это стресс для организма, он не может долго находиться в таком состоянии и начинает адаптироваться. Наступает следующая фаза — сопротивление: есть ощущение, что вроде бы все прошло, но на самом деле — нет. Просто организм задействовал здесь последние ресурсы, чтобы адаптироваться. И начинается такая расширенная экономия эмоций, сил: человек пытается уклоняться от взаимодействия с людьми, от своих профессиональных обязанностей.
А.Г.: Конечно, быть в контакте с пациентом очень коварно. Иногда нянечки и санитарки спасаются психологической установкой «вас много, а я одна», но я считаю это неправильным. Врачам сложнее: если работающий в обычной поликлинике может похвастаться тем, что вылечил какого-то больного, то что делать тем, кто служит в хосписе? Пациенту и его врачу требуется время, чтобы они вместе пережили горькую правду, утешать в этот момент — самая обычная вещь. Я как-то особенно проникся этим, когда отправился со своим больным к Финскому заливу. Все удивлялись, как врач мог пойти посидеть на берегу с пациентом? А он сказал мне тогда, что наша вылазка его потрясла: «Ведь теперь, когда вы будете приходить на берег, вы будете вспоминать меня после моей смерти…» Драматических ситуаций у врачей хосписов более чем достаточно. Мы платим собою в судьбе другого. Но у каждого из нас есть какая-то опора в прошлом.

Денис Ермолин
Ученый секретарь Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН

— Основная тенденция такова, что смерть и все, что с ней связано, постепенно вытесняются. В мире живых покойнику выделяется все меньше места. Мысль не нова: эту траекторию смерти на примере западноевропейской культуры детально исследовал французский философ и историк Филипп Арьес в работе «Человек перед лицом смерти». Действительно, если вспомнить ритуально-похоронные практики моей семьи, то они подтверждают общую тенденцию изменения отношения общества к смерти. Тело деда по отцовской линии, умершего в 1990 году, держали три дня в квартире. Над ним наши родственники читали псалтырь и положенные молитвословия, после чего состоялось погребение. Это происходило в небольшом северном городке, где тогда считалось нормой, что тело усопшего находилось дома хотя бы один день. Моего отца хоронили в том же городе в 1997 году, и из морга гроб с телом повезли сначала к многоквартирному дому «попрощаться». Дед по матери и обе бабушки умерли в 2010-е годы. И тут организация похорон уже была принципиально иной. После констатации факта смерти тела увозили в морг, а прощания проходили в его траурном зале. Ни нахождения покойника в квартире, ни хотя бы прощания перед домом, где жил человек, уже не было. И это устраивало абсолютно всех: и членов семьи усопшего, и профессионалов погребальной индустрии.

Еще одна веха изменения отношения человека к смерти связана с тем, что стала распространяться кремация. Я несколько раз был на траурной церемонии в петербургском крематории. У меня создалось впечатление, что и в этом случае смерть пытаются отодвинуть, вытеснить: гроб с телом покойного просто опускается в шахту — уже в прошлом (и почти позабыты горожанами) беспощадные звуки вбиваемых в крышку гроба гвоздей, падающей на нее земли... Урну выдают родственникам через какое-то время, и они закладывают ее в ячейку колумбария. Интересно, что современный человек спокойно принимает эти инновации. Это удобно, практично и менее драматично. Другое дело — конфессионально маркированные похороны, где все еще есть место традиционным практикам. Например, в мае этого года я присутствовал на похоронах в одной старообрядческой деревне в Ленинградской области. Покойница пролежала в храме три дня, без льда, обложенная крапивой, и это в XXI веке!