Роман на всю жизнь

Монументальное здание на Маяковского, 12 еще снаружи вызывает невольный трепет. Вспоминаешь о многих великих врачах, работавших в этих стенах. Ждем интервью с Алексеем Юрьевичем Улитиным, директором Российского научно-исследовательского нейрохирургического института имени профессора А. Л. Поленова. Мимо нас на операцию везут пациента, спешат врачи и медсестры. Сразу понимаешь: это не просто научно-исследовательский институт, здесь по-прежнему лечат людей.

NT: Как студенты-медики становятся нейрохирургами?

А.У.: Как и врачи других специальностей — по-разному. Большинство студентов уже к середине обучения должны определиться, кем они хотят стать внутри медицинского сообщества — клиницистами, организаторами, диагностами. Некоторые идут в фундаментальные медицинские науки: физиологию, микробиологию или анатомию. Те же, кто чувствуют в себе призвание лечить людей, выбирают медицинский профиль профессии — хирургический или терапевтический. Приняв судьбоносное решение стать хирургом, студент вступает на сложный, но чрезвычайно интересный путь: его ждут часы работы в «анатомичке» (так называется помещение для вскрытия трупов в учебных целях в медицинских учреждениях), ночные бессонные дежурства в городских больницах, первые ассистенции, первые самостоятельные операции. Но если любовь с хирургией оказалась взаимной, то это роман на всю жизнь. Среди моих коллег некоторые пришли в нейрохирургию из другой специальности. Я знаю, к примеру, нескольких выдающихся нейрохирургов, в прошлом неврологов.

NT: А почему вы из всех направлений медицины выбрали именно нейрохирургию?

А.У.: Так случилось совершенно случайно. После окончания Военно-медицинской академии имени С. М. Кирова я служил несколько лет начальником медслужбы на атомной подводной лодке, а когда в начале 1990-х флот стал рассыпаться вместе со страной — уволился. И единственным местом, куда я смог устроиться, было нейрохирургическое отделение одной из петербургских больниц скорой помощи. Нейрохирургия — специальность чрезвычайно интересная, поэтому нисколько не жалею, что судьба раскидала карты именно таким образом.

Она сочетает в себе хирургию и неврологию, психиатрию и психологию, онкологию и нейрореабилитацию. Предполагает знание функциональной диагностики, рентгенологии, офтальмологии и многого другого. В то же время нейрохирургия и очень сложная специальность — на этой розе хватает шипов. Чтобы достичь в нашей профессии успеха, необходимо посвятить ей всю свою жизнь. И как писал О. Генри: «Дело не в дороге, которую мы выбираем; то, что внутри нас, заставляет нас выбирать дорогу».

Представьте, что в 1992 году в Петербурге было только три компьютерных томографа и ни одного аппарата МРТ— сейчас их число переваливает за сотню

NT: Насколько вообще популярна нейрохирургия среди студентов-медиков сейчас?

А.У.: Гораздо более популярна, чем 20–30 лет назад. Увы, 1990-е не самая счастливая пора в истории нашей страны. В медицину вообще тогда шли неохотно. А работа нейрохирургов в больницах скорой помощи в те годы как минимум наполовину заключалась в хирургии «пьяной» черепно-мозговой травмы, что, согласитесь, не очень привлекательно. Сейчас с оздоровлением общества ситуация изменилась. Люди стали больше интересоваться своим здоровьем, хирургия — любая — стала в большей степени плановой. Очень сильно возросли диагностические возможности. Представьте, что в 1992 году в Петербурге было только три компьютерных томографа и ни одного аппарата МРТ — сейчас их число переваливает за сотню. Улучшилась и клиническая база, условия размещения в стационарах. Соответственно, конкурс в медицинские вузы сегодня один из самых высоких: например, при поступлении в ординатуру по нейрохирургии — более 15 человек на место.

NT: Как проходит рабочий день врача-нейрохирурга?

А.У.: Работа нейрохирурга в городской многопрофильной больнице несколько отличается от работы в научно-исследовательском центре. Мой рабочий день начинается в 8:30 с обхода больных в реанимации и осмотра оперированных пациентов на отделении. В 9:00 — получасовая конференция с участием всех сотрудников института, на которой заслушиваем отчет дежурных нейрохирурга и реаниматолога, разбираем выполненные накануне и запланированные операции. Далее одна или две операции — в зависимости от сложности — заканчиваются около 16 часов. Затем подготовка научных статей, работа с медицинской документацией и около 18:00 осмотр прооперированных пациентов в реанимации, обход операционных. Если операций нет, день может быть занят обучением ординаторов и молодых врачей, научно-исследовательской работой. Но рабочий день нейрохирурга, как и любого врача, после того как он покинул клинику, заканчивается лишь условно. Уже дома приходится продолжать научную работу, знакомиться с современной медицинской литературой, главным образом иностранной. Врач, не следящий за новостями и успехами в медицине, не способен шагать с ней в ногу.

Хотим мы или нет — роль врача как диагноста и целителя будет постепенно умаляться

NT: О каких успехах идет речь?

А.У.: Медицина будущего неотрывно связана с новейшими научными разработками в таких направлениях, как молекулярная генетика, нано- и клеточные технологии, регенеративные технологии, генная инженерия, нейрогеномика, нейрокибернетика, нейропротезирование, векторная доставка препаратов, нанороботы для ремонта клеток, нанокапсулы и прочее. И нейрохирургия старается использовать все современные методы, которые предоставляет ей наука, для повышения эффективности лечения. Упомяну лишь некоторые: лазерные и плазменные технологии, стволовые клетки и дендритно-клеточные вакцины в лечении опухолей мозга, стереотаксическая хирургия на глубинных отделах головного мозга с установкой нейромодуляторов для лечения эпилепсии и паркинсонизма, сверхпрочные металлические конструкции в лечении повреждений позвоночника и многое другое.

NT: Как меняется профессия врача в условиях динамичного развития цифровых технологий?

А.У.: Раньше постановка диагноза требовала тщательного, длительного и методического осмотра больного, а сейчас это можно сделать за несколько минут, взглянув на его анализы или томограммы. При этом хочу подчеркнуть, что современные врачи не стали хуже — они просто стали другими. И выскажу, может быть, крамольную мысль, что большее значение приобретает не столько умение осмотреть больного (хотя, безусловно, это по-прежнему остается важным аспектом деятельности клинициста), сколько умение интерпретировать, оценивать и анализировать тот огромный объем информации, который предоставляет врачу современная наука. Вокруг все чаще слышится, что доктора уже не лечат, а оказывают медицинские услуги, и это разрушает сакральную связь между врачом и его пациентом. А с развитием робототехники она почти совсем прервется. Хотим мы или нет — роль врача как диагноста и целителя будет постепенно умаляться. Да и сам пациент меняется. Осведомленность о новейших эффективных методах лечения такова, что, если сообщить пациенту о неизлечимости его заболевания, он, скорее всего, оскорблено усомнится в способности врача идти в ногу со временем.

NT: Останется ли место врачу в будущем, когда процессы будут полностью роботизированы?

А.У.: Уже сейчас роботы выполняют некоторые простейшие операции: например, устанавливают электроды в определенные участки мозга. Не исключено, что в будущем все хирургические операции будут роботизированы. Но я сомневаюсь, что профессия врача исчезнет совсем. Всегда нужно будет анализировать и интерпретировать результаты, принимать решения, ставить диагноз, в конце концов. В первую очередь это касается неотложных состояний. К примеру, при массивном артериальном кровотечении или острой гипоксии плода времени настраивать робота не будет. Хотя уверен, что профессия врача, безусловно, изменится, станет более «цифровой».

NT: С точки зрения нейрохирургии, в чем сложность операций на мозге?

А.У.: Безусловно, при операциях на мозге требуется особая точность — куда более высокая, чем при операциях на кишечнике. Но в нейрохирургии есть свои отработанные и испытанные методики, которые позволяют определить границы анатомической доступности, хирургической и физиологической дозволенности. То есть существуют пределы, за которые мы не можем заступать. Соблюдать эти границы нам помогают наши коллеги — анестезиологи, нейрофизиологи, рентгенологи.

NT: Какая часть работы вам больше нравится: та, где вы врач, или та, где вы профессор?

А.У.: В нашей работе три составляющие: клиническая, научная и образовательная. Полностью уходить от практики врачу нельзя, ведь у нас наука совершенно прикладная: мы разрабатываем и внедряем новые методы, популяризируем их. И конечно, образование очень важно. Наши воспитанники — ординаторы, аспиранты — это наше будущее, которое должно принять эстафету. Поэтому я бы сказал, что все три сферы деятельности в равной степени важны и интересны.

NT: При лечении тяжелых болезней, особенно у детей, нередко собираются средства на дорогостоящие операции за рубежом. Неужели на Западе лечат лучше?

А.У.: Крупные медицинские центры Петербурга, например Центр Алмазова (Национальный медицинский исследовательский центр имени В. А. Алмазова — примеч. ред.), Военно-медицинская академия или Первый медицинский институт, а также ведущие больницы и центры в других городах России — в Москве, Новосибирске, Казани, Кургане — не уступают по эффективности лечения зарубежным клиникам. Периодически мы видим пациентов, которые оперировались в Израиле или Германии, и понимаем, что сделали бы лучше. Но больше всего удивляет именно сбор денег на хирургическое лечение — например, пересадку костного мозга — за рубежом. Ведь та же пересадка делается в Центре Алмазова и в Центре Горбачевой (Научно-исследовательском институте детской онкологии, гематологии и трансплантологии имени Р. М. Горбачевой — примеч. ред.) в Петербурге, а также в Центре Рогачева (Национальном медицинском исследовательском центре детской гематологии, онкологии и иммунологии имени Дмитрия Рогачева — примеч. ред.) в Москве. Эти операции проводятся у нас в большом количестве и стоят гораздо дешевле, чем за границей, а показатели летальности и частоты осложнений не превышают таковые в зарубежных клиниках. Я бы даже сказал, что по смелости принятия решений и новаторству наши хирурги сильнее западных. Может быть, потому, что мы еще не заключены в рамки жестких стандартов.

NT: Что самое сложное и самое приятное в работе нейрохирурга?

А.У.: Самое сложное — сообщать родственникам пациента о неизлечимости его заболевания или о его смерти. Особенно, если это касается детей. В таких случаях я стараюсь смягчить ситуацию, объяснить, что сдаваться нельзя. Рассказываю, что бывают случаи, когда больные и с такой патологией долго живут при правильном лечении. Пациентам всегда нужно оставлять надежду. Гиппократ говорил, что пациент должен помогать врачу бороться с болезнью, в противном случае добиться хорошего результата будет затруднительно. Психологический настрой пациента имеет огромное значение. А самое приятное — видеть результаты своего труда, например успешно проведенной операции или лечения. Для некоторых пациентов нейрохирург становится «второй матерью», поскольку они рождаются заново.

Материал опубликован в журнале NewTone