«Ясно, что это чувство», — рассуждают исследователи
Любовь, конечно, не теория, но практика. И все же теоретическим изучением как самого чувства, так и влияния его проявлений на культуру и общество занимаются представители разных сфер науки. Мы поговорили с религиоведом, программистом, искусствоведом и литературоведом про рациональное восприятие эмоций.
Интуитивно любовь мы можем понимать как заинтересованное отношение одного субъекта к другому. Отношение, которое предполагает пожелания ему хорошего и выражает наше неравнодушие к кому-то за пределами нас самих. Это в целом, а уже детали определяются конкретно каждым человеком, культурой или — в нашем случае — религиозной системой.
При этом есть любовь мужчины и женщины; любовь к родителям и к семье; к нашим друзьям; есть доброе чувство, которое мы испытываем вообще к любому человеку, которого впервые увидели, связанное с нашим заинтересованным отношением к другим живым существам. И есть, наконец, любовь к Богу. В рамках подхода, которого я придерживаюсь, каждая религиозная система предстает как методологическая школа, которая работает с общечеловеческими ценностями, такими как семья, доброе отношение ко всем людям, душевный покой, общественное благо и так далее.
Для христианства основная ценность — доброе отношение к людям. А любовь (древнегреч. άγάπη, агапэ) — главное, чего мы можем достичь. Любовь в христианстве понимается как активное и жертвенное служение другому. «Активное» означает, что мы прикладываем усилия для того, чтобы тому, кого мы любим, было хорошо. «Жертвенное» — что мы не по принуждению, а потому, что сами этого хотим, отдаем свое время, силы, ресурсы, чтобы любимому чело- веку было хорошо. «Служение другому» предполагает, что, если мы кого-то любим, он находится в приоритете для нас. И в рамках этого подхода любовь к Богу считается центральной. Бог есть любовь — это персонификация любви, если можно так выразиться. И то, что мы Его любим, дает нам силы испытывать любовь и ко всем остальным. Любовь мужчины и женщины — это то, что приводит их к браку и к по- священию другому, и в этом браке должен быть реализован идеал взаимоотношений Христа и Церкви, где Христос жертвует собой ради Церкви, а Церковь отвечает на это благодарной любовью.
Если мы посмотрим на близкие христианству системы, например иудаизм, то увидим, что для него характерна приверженность единому истинному Богу с одной стороны, а с другой — продолжение рода и выживание народа в целом.
В исламе так же: Бог сотворил мужчину и женщину, и это прекрасное чувство между ними должно приводить к браку. Впрочем, здесь нет такой важности именно родового начала. Приверженность единому Богу становится всеобъемлющей, а любовь по отношению к кому бы то ни было должна делать нас лучше, приближать к Богу. Любя мужчину или женщину, друга, родителей, мы должны четко соотноситься с Божьим законом, который изложен в виде шариата — предписаний, которые регламентируют все сферы жизни.
Но так не во всех религиозных системах. Возьмем политеизм (язычество) — верования, которые предполагают множественность божественного начала. Для языч- ников самое главное — это семья и род. Боги воспринимаются скорее как родственники: вот как у вас есть тетушка, которая живет в соседнем городе, так и боги живут в соседнем мире, который находится рядом с нами. Любовь мужчины и женщины в язычестве подчинена интересам рода.
Труднее будет с определением любви в индуизме. Индуизм — это не религия, а комплекс верований, которые объединяет прежде всего то, что они возникли на территории Индостана. Важная ценность здесь — нахождение каждым живым существом своего места и исполнение своего долга. Материализация нашего вечного духовного начала — это следствие того, что в предыдущей жизни мы, грубо говоря, не доработали. Также у нас есть привязанности к материальному миру, которые сподвигают нас к тому, чтобы мы постоянно перевоплощались. Колесо перевоплощения называется сансарой, и выход из него будет высшим благом. При этом земная любовь мужчины и женщины — кама — важный этап, который должен пережить практически каждый. Так мы получаем новый опыт соприкосновения с другим живым существом, что ценно само по себе.
Самое сложное для европейского сознания — это буддийская концепция любви. Буддизм радикален в отношении к материальному миру — это источник страданий. Любовь мужчины и женщины — выражение нашего животного начала.
На смену страстной любви-влечению приходит спокойное принятие — метта, или майтри. Оно относится ко всему живому и заключается в том, что мы, во-первых, каждое существо, близкое или далекое от нас, принимаем таким, какое оно есть, и не пытаемся переделать его под наши представле- ния. Во-вторых, мы понимаем, что мы не имеем над этим существом никакой власти. Если отношения, например, близкие — все равно это власть иллюзорная, в любой момент человек нас может покинуть. А третий аспект — это то, что всякому живому существу мы желаем счастья. А счастье в буддийском смысле — это освобождение от материальных страстей. Мы просто желаем, чтобы человек обрел счастье, но не подталкиваем его к этому. Так как любовь мужчины и женщины скорее препятствует достижению этого состояния, самое благое дело — стать монахом и полностью посвятить себя освобождению. Если же вы мирянин, то ваша любовь к жене или к мужу, родителям, друзьям должна быть разновидностью майтри. Вы должны работать над собой и своим отношени- ем к самым близким, вместе идти к добродетели.
Если подвести итог, то получается, что нет, пожалуй, противопоставления и разграничения любви к мужчине, к женщине, к ребенку и так далее. Есть скорее понимание того, что для людей конкретной конфессии самое ценное, что считается благом, в зависимости от этого любовь воспринимается как достижение блага. Это будет либо разновидность высшей любви, либо такие ступеньки, которые нам помогают к этой любви дойти.
Любовь — понятие, лежащее в основе современной постхристианской этики. Вам необязательно верить в Бога, чтобы отличать добро от зла. Достаточно прислушиваться к своим ощущениям и не идти против внутренних представлений о том, что плохо, а что хорошо. Любовь — очень сложная не только личная, но и общественная конструкция, предмет общественного договора. При этом на личном уровне каждый человек довольно хорошо понимает, что это комплекс чувств и эмоций по отношению к кому-то или чему-то, что считает важным в своей жизни.
Я — технооптимист и считаю, что технологии делают жизнь человека лучше, но человек сам меняет свою жизнь. У него возникают идеи в голове, в связи с которыми он начинает все вокруг переделывать. Технологии во всем этом — молоток. Если молотком ломать головы, то это плохой молоток. Если молотком дома строить, то это хороший молоток. Любая технология, включая искусственный интеллект, для меня именно инструмент. Когда люди пытаются кого-то убедить, что технологии меняют наше общество, мне видится в этом попытка отвести взгляд от того, что мы меняем наше общество сами.
Если интернет лучше удовлетворяет потребность в общении, чем реальное общение, тогда почему миллионы людей по всему миру во время пандемии страдали, писали в социальных сетях, как их бесит локдаун и как они хотят в офлайне встретиться и обнять друзей? Если у людей хуже удовлетворены потребности в реальности, чем сто лет назад, то пусть почитают письма. Например, как Довлатов звонит своим родителям в Ленинград, а там шип, свист и звонок стоит конских денег и еще не факт, что не прервется. Конечно, общение станет еще более интересным, когда у нас появится возможность, например, соединиться с человеком в VR, чтобы вместе позаниматься спортом или поиграть в ком- пьютерную игру. Это другой тип общения. В этом смысле неясно, при чем тут технологии. Они упрощают социальное взаимодействие, дают человеку больше возможностей. Как мы ими пользуемся — зависит только от нас, от нашей культуры.
Я не верю в то, что потребность в любви у человека пропадет, потому что человек — социальное животное, а любовь на биологическом уровне — комплекс ощущений, напрямую связанных с нашими физиологическими свойствами организма.
Если человек перестанет быть биологическим существом и мы научимся синтезировать сознание в каком-то электронном его формате, может быть тогда что-то в представлении о любви поменяется, но пока мы очень далеки от этого. Поэтому пока все в порядке. Любовь будет!
Чувственные отношения между мужчиной и женщиной — предмет осмысления в искусстве с древнейших времен. В каждой нации и в каждую эпоху искусство сохраняло первозданные эмоции, на которые наслаивались элементы местной культуры, то есть верования, религия, культы, народные традиции и настрой общества.
Ранняя отечественная культура, и в частности изобразительное искусство, определялась православным христианским укладом. Исключение — ветхозаветные сюжеты, например грехопадение Адама и Евы, где сюжет вынуждает показывать обнаженное тело. Персонажи русских икон — это не люди, а святые, в них нет телесности, нет обнажения. Другого искусства люди и не знали, за исключением приземленной фольклорной культуры, лубка — народного творчества, иногда очень неприличного с нашей сегодняшней точки зрения.
Революция случилась в эпоху Петра Первого, который был увлечен западной культурой и пытался ее внедрить в России, приглашая иностранных художников на работу и отправляя русских художников за границу. С начала XVIII века отечественное искусство радикально отличалось от искусства прежних времен, потому что двигалось по пути европеизации и преодоления православных традиций.
Пробивалось это, конечно, робко. Если рассматривать искусство русских художников XIX века, можно увидеть, что телесность, обнажение женского тела также встречается крайне редко. Например, картина К. П. Брюллова «Итальянское утро», где изображена красавица с полуобнаженной грудью. Обычно эротизм, эротика в искусстве XVIII века, да и несколько позже, сводится к изображению женщины соблазнительной по виду, но отнюдь не обнаженной. Русская крестьянка в «Портрете неизвестной в русском костюме» И. П. Аргунова — своеобразная Джоконда XVIII века.
Если мы говорим о любви физической, об изображении сексуальных отношений в искусстве, то я думаю, что первый «бросок» дали представители направления «русский бидермейер» — художники В. А. Тропинин, А. Г. Венецианов. Затем в искусстве начиная с середины XIX века появляется Михаил Зичи, который был придворным художником при трех императорах. Он великолепно рисовал интерьеры дворцов, балы, но вместе с тем был автором рисун- ков эротического и порнографического характера. Их тиражировали тайно и явно, они были достаточно известны.
Несколько позже, в эпоху модерна, который в русской изобразительной культуре связан с журналом «Мир искусства» и кругом художников С. П. Дягилева, возникает новая волна эротизма. Параллельно с этим развивался русский авангард. У М. Ф. Ларионова, Н. С. Гончаровой, А. В. Шевченко имеются изображения обнаженного женского тела. Это сознательный примитивизм, когда художник наслаждается не сексуальным звучанием показа тела, а красками, формами.
Сегодня в эпоху завершения постмодернизма художник, как и писатель, поэт, композитор, черпает из разных источников вдохновение, а просвещенный зритель должен уловить, на что намекает, что цитирует художник.
«Что такое любовь (у Гайдара — счастье) — каждый понимал по-своему». Философ Стефан Василев в конце ХХ века написал одноименную книгу только про «чувство любви между мужчиной и женщиной». Там 400 страниц, но точного определения нет. А ведь есть еще «Любовь к родному пепелищу, / Любовь к отеческим гробам» (А. С. Пушкин «Два чувства дивно близки нам...» — прим. ред.) и много других любовей.
Любовь и романтические чувства занимали в литературных сюжетах практически всегда значительное, возможно большее, чем в жизни, место. «Любовь и голод правят миром»? Но изображение, а не упоминание голода в литературе — явление редкое. Авторы замечательной «Блокадной книги» приводят в пример только роман «Голод» норвежского писателя Кнута Гамсуна. Причем этот отчасти автобиографичный текст был написан еще в 1890 году, и на тот момент, да и до сих пор это «может быть, единственное... произведение мировой литературы, где голод человека стал основой сюжета, предметом тщательного писательского исследования». А любовная тема — хлеб литературы.
Интересно проследить, как авторы описывали любовь, как менялась лексика, хотя бы у наших соотечественников. Как мы бы его ни определяли, у этого чувства есть духовная и плотская физиологическая сторона, что в современной речи отражается даже на элементарном уровне: любить — заниматься любовью. Кстати, второе выражение в современном значении Национальный корпус русского языка фиксирует только в 1940 году. Русские писатели ХIХ века описывали как раз романтическую любовь. А физиология досталась непубликуемой эротической или просто похабной литературе, символом которой долгое время считался писатель Иван Барков. Попытки преодолеть эту оппозицию, скажем в «Темных аллеях» И. А. Бунина, да и тем более в современной литературе, вряд ли можно признать удавшимися.
Трудно сказать, влияет ли сейчас изображение любви в литературе на повседневное поведение людей, общество. Было время, когда литературу считали нормой и образцом, главным воспитательным средством. Сегодня за ней часто отрицают какое-то назначение. Кроме того, распространено мнение, что в современной культуре на смену слову пришла картинка.
Вообще изображение любви в литературе нельзя оценивать как «более» или «менее актуальное», ведь важнее — кто читатель? Жанры и направления современной массовой литературы эксплуатируют образ любви, которую можно назвать романтической. Поэтому мы говорим об индивидуальном выборе и предпочтениях. Для кого-то актуальны «Первая любовь», «Дама с собачкой» или «Солнечный удар», для других — «Манон Леско» или «Смерть в Венеции».
Сегодня о любви в литературе, кажется, говорят меньше, чем в прежние эпохи. Помните откуда? «За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!» Можно спорить о том, как она показана в «Мастере и Маргарите», но попробуйте вспомнить заметную книгу о любви, написанную за последние тридцать лет?
Соавтор: Софья Дружинина
Фото предоставлены собеседниками
Фото на обложке: unsplash.com
Еще почитать по теме
